…Все когда-то с чего-то начинается. В моем случае началось все с Сорокина Валентина Васильевича. У Валентина Васильевича большое сердце и душа русского поэта. Низкий поклон ему. За все. В том, числе и за то, что в сентябре, том, благословенном, 1997, вошел я в уютный дворик в историческом сердце Москвы, во дворик, взятый в клещи, с одной стороны, несущимся, бесшабашным, как гоголевская птица-тройка, Тверским, и относительно тихой, не показушной, себе на уме, что называется, Большой Бронной - с другой… Во дворик, где пахло щами и уже неуловимо тянуло осенью – осенью, неслышно подкрадывающейся к зеленым еще деревьям и памятнику Герцену. Странно, но почему-то всегда, когда я начинаю писать о Доме Герцена, об «альма матер», и пытаюсь мысленно представить себе дворик этот, на Тверском бульваре, 25 – в моих воспоминаниях почти всегда солнечно. Солнце светит! Не южное, жаркое, «шашлычное», темпераментно накалывающее каждый квадратный сантиметр кожи на шампуры отпускных своих лучей, и не зимнее – редкое, блеклое, тусклое. Нет, же. Солнце Литинститута – особенное. Потому, что это солнце ранней осени, солнце - первых дней сентября. Оно, как бы, напоминает собиравшимся после каникул студиозусам и курсантиусам о необходимости приниматься за дело. Но самый важный день – 1 сентября, День Знаний в 1997 – пропустил я… Так вышло.
Первые впечатления от ВЛК? Всякие. К положительным следовало бы отнести, конечно же, то, что меня впервые в жизни, не в насмешку какую, а всерьез, назвали «писателем». «Товарищем писателем». Как и всех нас, тогдашних курсантов ВЛК. Нина Аверьяновна Малюкова, «наше безусловное все»: и - классная «мама», и – «папа», и – «бабушка», и – «дедушка», и «жилетка», и «холодный душ», если надо - словом, все земные должности и профессии в одном, так сказать, флаконе – вошла в сентябрьскую нашу аудиторию, в ту, знаменитую, что на втором этаже «ВЛКашного» флигеля, и, как бы, мимоходом, буднично, как о само собой разумеющемся, обратилась к притихшим: «Товарищи писатели!» В первый момент, стали мы переглядываться, оглядываться, искать глазами этих самых, окликнутых Ниной Аверьяновной, решили поначалу, что и не к нам вовсе обращено это: «товарищи писатели»… Непривычно для слуха. Хотя и, что скрывать, желанно, востребовано… Второе. Наша милая, славная Аверьяновна объявила понедельник – неким «творческим днем». Что такое творческий день – не доперли мы, поначалу, но самое возможность того, что по понедельникам можно не ходить на службу, аудиторией воспринята была на громкое, за малым, не гренадерское «ура». Каждый мысленно прикинул, куда он, лично, может «замастырить», к чему приспособить, этот нежданный негаданный подарок судьбы. Я решил, что буду брать дежурства на неотложке… Я ведь по профессии – детский врач. И не собирался прерывать своей врачебной деятельности во время обучения. Итак, решено: буду брать по понедельникам суточные дежурства. Да еще – по субботам. Итого: двое суток в неделю. Восемь – в месяц. Целая врачебная ставка набиралась. Плюс – один день в неделю, как ни крути, надо было отдать на дополнительную подработку в медицинском НИИ, где я тогда работал старшим научным сотрудником. Плюс - после занятий, еще два раза в неделю, вторая подработка. В подшефном подмосковном санатории детском, туберкулезном. В Балашихе-городе. Такой был план… Утешало то, что не один я такой, «хитрый», оказался – все хотели как-то жить. Точнее, выжить. Озвучивать, сколько была, в денежном выражении, курсантская стипендия тогда, мне не хочется. Во-первых, уже не помню цифр тех, во-вторых, порядки ценовые с той поры столько раз уже поменялись, что ничего это сегодняшнему ВЛКашнику уже не скажет. Помнится мне, правда, что если однокашники мои, проживавшие на Добролюбова, вносили ежемесячную плату за комнату в общежитии, плюс, покупали студенческий льготный проездной билет – от стипендии, той, не оставалось ничего. Почти. Что еще хорошего? Было, кое-что. Например, талоны на питание. В свое время Максим Горький выбивал пайки академические для писателей, теперь - эстафетная палочка обеспечения «товарищей писателей» питанием передана была в руки нашему славному ректору. Кормильцу-поильцу Сергею Николаевичу Есину. Думаю, что решение было правильным: возможность, хотя бы, раз в сутки получить горячее питание много значила тогда для многих и многих коллег моих. Один такой талон на обед – маленький кусочек бумаги, размером с визитку, с неразборчивым чернильным цветком печати, я даже сохранил - так, наверное, блокадники ленинградские, уцелевшие, долго хранили потом, чудом сохранившиеся, образчики своих продовольственных карточек. Для памяти пущей. В общем, как в гражданскую или в разруху военного коммунизма, там, питание у нас было пайковОе. Одноразовое. Но - было.
Первые впечатления от ВЛК? Всякие. К положительным следовало бы отнести, конечно же, то, что меня впервые в жизни, не в насмешку какую, а всерьез, назвали «писателем». «Товарищем писателем». Как и всех нас, тогдашних курсантов ВЛК. Нина Аверьяновна Малюкова, «наше безусловное все»: и - классная «мама», и – «папа», и – «бабушка», и – «дедушка», и «жилетка», и «холодный душ», если надо - словом, все земные должности и профессии в одном, так сказать, флаконе – вошла в сентябрьскую нашу аудиторию, в ту, знаменитую, что на втором этаже «ВЛКашного» флигеля, и, как бы, мимоходом, буднично, как о само собой разумеющемся, обратилась к притихшим: «Товарищи писатели!» В первый момент, стали мы переглядываться, оглядываться, искать глазами этих самых, окликнутых Ниной Аверьяновной, решили поначалу, что и не к нам вовсе обращено это: «товарищи писатели»… Непривычно для слуха. Хотя и, что скрывать, желанно, востребовано… Второе. Наша милая, славная Аверьяновна объявила понедельник – неким «творческим днем». Что такое творческий день – не доперли мы, поначалу, но самое возможность того, что по понедельникам можно не ходить на службу, аудиторией воспринята была на громкое, за малым, не гренадерское «ура». Каждый мысленно прикинул, куда он, лично, может «замастырить», к чему приспособить, этот нежданный негаданный подарок судьбы. Я решил, что буду брать дежурства на неотложке… Я ведь по профессии – детский врач. И не собирался прерывать своей врачебной деятельности во время обучения. Итак, решено: буду брать по понедельникам суточные дежурства. Да еще – по субботам. Итого: двое суток в неделю. Восемь – в месяц. Целая врачебная ставка набиралась. Плюс – один день в неделю, как ни крути, надо было отдать на дополнительную подработку в медицинском НИИ, где я тогда работал старшим научным сотрудником. Плюс - после занятий, еще два раза в неделю, вторая подработка. В подшефном подмосковном санатории детском, туберкулезном. В Балашихе-городе. Такой был план… Утешало то, что не один я такой, «хитрый», оказался – все хотели как-то жить. Точнее, выжить. Озвучивать, сколько была, в денежном выражении, курсантская стипендия тогда, мне не хочется. Во-первых, уже не помню цифр тех, во-вторых, порядки ценовые с той поры столько раз уже поменялись, что ничего это сегодняшнему ВЛКашнику уже не скажет. Помнится мне, правда, что если однокашники мои, проживавшие на Добролюбова, вносили ежемесячную плату за комнату в общежитии, плюс, покупали студенческий льготный проездной билет – от стипендии, той, не оставалось ничего. Почти. Что еще хорошего? Было, кое-что. Например, талоны на питание. В свое время Максим Горький выбивал пайки академические для писателей, теперь - эстафетная палочка обеспечения «товарищей писателей» питанием передана была в руки нашему славному ректору. Кормильцу-поильцу Сергею Николаевичу Есину. Думаю, что решение было правильным: возможность, хотя бы, раз в сутки получить горячее питание много значила тогда для многих и многих коллег моих. Один такой талон на обед – маленький кусочек бумаги, размером с визитку, с неразборчивым чернильным цветком печати, я даже сохранил - так, наверное, блокадники ленинградские, уцелевшие, долго хранили потом, чудом сохранившиеся, образчики своих продовольственных карточек. Для памяти пущей. В общем, как в гражданскую или в разруху военного коммунизма, там, питание у нас было пайковОе. Одноразовое. Но - было.
Андрей Углицких
Комментариев нет:
Отправить комментарий